ЗАЧЕМ НУЖНЫ СКОРБИ?

В нас живет удивительное противоречие: «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7:19). Мы искренне желаем себе добра и счастья, но на деле сеем вокруг бури и разрушения. И когда стихает гроза, поднятая собственными руками, мы остаемся один на один с руинами — растоптанным доверием, разрушенными отношениями и разломанным счастьем. Достигнув дна, мы, как блудный сын, «приходим в себя» (Лук. 15:17) и с ужасом понимаем: мы всё разрушили сами. Это тот редкий миг просветления, когда перед нами предстаёт вся глубина нашего падения и его последствия. Мы ясно видим, что стали причиной собственных катастроф: расторгнутых браков, испорченных отношений, подорванного здоровья, разбитой репутации, долгов, одиночества от гордыни. Видим ту душевную пустоту, где уже не знаешь, кто ты и зачем живёшь, и ту глухоту, когда голос совести становится едва слышным.

Вспомните последнюю ссору, конфликт, где вы вышли из себя. Где рухнул мир в семье или в отношениях, треснуло доверие. И вот настал момент, когда страсти утихли, и вы остались наедине с руинами. И понимаете: так больше нельзя. Это — тупик.

Женщина, мечтавшая о семье, глядя на обломки очередных отношений, наконец признаёт: «Во мне тоже есть проблема». Мужчина, сидящий на осколках отношений, карьеры, репутации, осознаёт: «Этот сценарий постоянно ведёт в пропасть. Его нужно менять».

И в этот миг трезвости, среди разрухи, рождается самая честная молитва: «Спаси меня от меня самого. Исцели мое сердце и душу! Возьми управление моей жизнью в Свои руки, потому что я — какой-то дурной капитан, постоянно ведущий свой корабль на скалы». Кричим, как утопающий Пётр: «Господи! спаси меня» (Мф. 14:30).

Небесный Врач, откликается немедленно. Но важно понять: Он — не скорая помощь для человека, которому требуется сложная операция. Скорая в таких случаях лишь дает обезбол и доставляет в больницу. И в этом — ключевая разница. Представьте: у человека острый приступ аппендицита. Его привозят в больницу, делают укол, боль отступает… и он тут же пытается встать с каталки и убежать. Боль на время отступила и мысль об операции ему кажется ужасной. «Я же уже лучше себя чувствую! Зачем резать? Вы с ума сошли? Резать? Меня? Не-не, я домой».

Так и мы. В момент кризиса, с жуткой болью, стоя среди руин, взываем: «Господи, спаси! Исцели!». И Он даёт нам ту самую «анестезию» — передышку, утешение, момент ясности, чтобы мы могли собраться с силами. Но когда острая боль утихает, Врач приступает к главному — к операции. К отсечению того, что привело к руинам: гордыни, эгоизма, привязанности к греху. Наша душа в этот момент подобна старой ране, приросшей к грязной повязке мира — его страстям, ложным ценностям, привычкам. Мы срослись с этим в единое целое, поэтому любое отделение причиняет боль.

И вот Небесный Кардиолог приступает к работе. Когда Он начинает отдирать прилипшую повязку, мы в ужасе осознаём: в момент отчаяния мы соглашались на всё, крича «Режь, жги!», но в глубине души имели в виду: «Сделай так, чтобы не болело — но ничего от меня не требуй».

Получив милость анестезии — ту самую передышку и утешение, — мы тут же забыли о своём отчаянном крике. Устроившись в больничной палате, как в комфортабельном отеле, мы решаем, что уже здоровы. И когда Врач берётся за скальпель, чтобы отделить душу от приросшего к ней греха, мы в страхе отшатываемся: «Что это? Зачем? Мне уже не больно! Не нужно ничего резать! Я отдохнул, успокоился. Оно вообще может само рассосётся».

Мы просили чуда — мгновенного преображения без нашего участия. Хотели, чтобы Он волшебным образом убрал последствия нашего греха, не трогая его самого — эту ядовитую, но такую родную сердцу… опухоль. Но, что это за врач, который, видя раковую опухоль, ограничивается болеутоляющим? Если бы в жизни встретился такой врач, мы бы его засудили, как минимум. «Ничего себе! У человека рак, ему химия нужна, операции всякие, а он ему один обезбол дает. Да ни совести не сострадания у такого врача! Он лечить должен, а не смотреть, как больной медленно умирает! Лишить такого врача лицензии, как минимум!» И это было бы правильно. И только сумашедший с таким решением был бы не согласен. Но, Бог то не такой …

Нам нужно понять, что Господь добрый, любящий и самый лучший Врач. «Расплавлю их, как плавят серебро, и очищу их, как очищают золото» (Зах. 13:9) — говорит Творец. Огонь горнила болезнен, но без него не получить чистого металла. Христово дело — не заглушать боль, а лечить её причину. И это лечение требует мужества — Его, чтобы резать, и нашего, чтобы терпеть и доверять. И боль, которая происходит во время лечения – это спасительные скорби.

Именно в этой точке — между нашим криком «спаси» и воплем «стой, больно» — раскрывается вся глубина нашей поврежденной природы. Святитель Феофан Затворник учил, что «горестей на земле более, чем радостей. То и другое посылает Бог, то для возбуждения от нравственного усыпления, то для пресечения неправостей и грехов, то для покаянного их очищения, то для возвышения покорности Богу, все устрояющему, для подаяния повода явить мужество и терпение во славу Божию и другие высокие добродетели». Другими словами, скорбь — это не наказание, а лечение, хирургия для нашей души.

Но почему же мы так отчаянно бежим из духовной больницы? Вся трагедия в том, что мы любим себя не той любовью. Не той, о которой говорит заповедь «возлюби ближнего, как самого себя» (Мф. 22:39), подразумевающей здоровое отношение к себе как к образу Божию. Нет — мы впадаем в ту самую филаутию, самолюбие (2Тим. 3:2), о которой говорил апостол Павел.

Мы совершаем роковую подмену: лелеем гордыню, опекаем душевные раны — словно это и есть наша подлинная суть. И тогда в нас звучат два голоса. Здоровая любовь взывает: «Хочу спастись, даже если будет больно!». А самолюбие вопит: «Хочу, чтобы не болело, даже если останусь больным навсегда». Вот корень нашего сопротивления Божественному лечению.

Этот механизм саморазрушения мы наблюдаем в любой страсти. Курильщик знает, что нужно бросить, но его самолюбие боится ломки, боится скорби тела. Наркоман, видящий пропасть, предпочтёт иллюзию контроля мучительному пути реабилитации. Мы цепляемся за свои пороки — чревоугодие, блуд, гордыню и т.п. — как за костыли, не понимая, что именно они не дают нам сделать шаг к настоящей свободе.

Всякий раз, оправдывая свой грех, мы совершаем величайший обман — принимаем тюрьму за крепость. Яростно защищаем свои оковы, забывая, что призваны возлюбить Бога, а не своё больное «я». И когда Небесный Врач через скорби начинает разрушать эту смертоносную связь, мы в ужасе кричим: «Стой! Больно!».

Представьте человека с адской зубной болью. Он умоляет врача: «Сделайте что-нибудь!». Врач осматривает и говорит: «Срочно нужно сверлить и ставить пломбу». Больной соглашается. Ему вкалывают обезболивающее и боль временно отступает. И что же? Он вскакивает и бежит из кабинета. «Зачем сверлить? — говорит он. — Не болит!». Доктор говорит: «Вы с ума сошли? Анестезия пройдет и боль вернется!». А больной отмахивается: «Ну, если заболит — тогда и поговорим».

Нам нужно понять, что если мы хотим избавиться от греха, то нам нужно потерпеть скорби. Они не навсегда. Скорби имеют временные границы, как и операция, потому что попускаются Богом, как лекарство, а не как наказание. Священномученик Григорий (Лебедев), однажды очень точно высказался – «Нам часто представляется болезнь, как наказание за грех. Не редко мы говорим: Бог меня наказал. Братья мои, это детское понятие, не правильное понятие. Как можно наказывать человека, который живет как полутруп, это было бы несогласно с милосердием Божьим».

Что же это за сила в нас, которая, видя неминуемую гибель, цепляется за неё? Святые отцы, прошедшие это поле боя, назвали явление очень точно: в человеке действует духовный инстинкт самосохранения, но — пораженный грехом. Инстинкт, работающий наизнанку. Он, как поврежденный компас, упрямо показывает на юг, когда полюс — на севере.

Мы, умные люди, прекрасно понимаем, что добро — это добро, а зло — это зло. Но, столкнувшись с выбором, снова и снова выбираем то, что нас губит. Наше «хочу» раздвоено, оно разрывается между жизнью и смертью. И именно из-за этого раздвоенного состояния Церковь и дала нам гениальную молитву из вечернего правила: «Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя». То есть — спаси меня, Боже, даже когда мое собственное «хочу», после анестезии, предательски тянет меня выбежать из «кабинета зубника».

Вдумайтесь в дерзновенную глубину этой молитвы. Мы словно говорим Богу: я вижу, что ум мой помрачен, а воля искажена, желая того, что мне же во вред. Мои списки грехов на Исповеди, как рецепт одного и того же супа: основные ингредиенты — главные страсти и грехи — остаются неизменными, а меняются лишь специи — сиюминутные обстоятельства и мелкие прегрешения. Этот «рецепт» можно было бы заламинировать и носить с собой годами — настолько он постоянен. Его неизменность — главное доказательство: я не хочу спасения по-настоящему, потому что слишком себя люблю.

Именно эта цикличность Исповеди, это бессилие перед самим собой, и рождает самое важное, опытное познание своей немощи: «Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя!». Что бы я ни думал, что бы ни чувствовал, как бы ни сопротивлялся — действуй, Господи. Пусть воплотится Твой сценарий для моей жизни, а не мой, всегда ведущий к разрухе и руинам.

И здесь мы сталкиваемся с главным парадоксом веры. Мы просим спасения, но отвергаем его форму. Умоляем о лекарстве, но отплевываемся, едва ощутив его горький вкус. Точнее не скажешь, чем блаженный Августин, который лишь в старости понял, почему в юности Бог не даровал ему целомудрия. Он увидел себя со стороны: руки воздевались к небу, уста кричали «Дай мне целомудрия!», а сердце… сердце тихо шептало: «Только не сейчас». В этой фразе — вся суть нашей раздвоенной воли. Уста кричат «Дай! Спаси!», а сердце шепчет: «Только не сейчас и не так».

Мы ведём себя как капризный, больной ребёнок, который выплёвывает горькое, но целебное лекарство. Ведь финансовые трудности, заставляющие пересмотреть ценности; болезнь, останавливающая бег в суетной круговерти; охлаждение в отношениях, обнажающее наше эго — всё это может быть тем самым спасительным, но неприятным лечением, ведущим к покаянию. Мы же, не понимая смысла, кричим о «несправедливости», требуем у Бога отчёта, а Он, как любящий Отец, смотрит на нас с безмерным терпением, словно говоря: «Но ведь ты же сам просил Меня об исцелении…».

Как здесь не вспомнить преподобного Серафима Вырицкого и его знаменитое «От Меня это было»: «Не просил ли ты, чтобы Я научил тебя смирению ,– так вот смотри, Я поставил тебя как раз в ту среду, в ту школу, где этот урок изучается. Твоя среда и живущие с тобою только выполняют Мою волю. Находишься ли ты в денежном затруднении, тебе трудно сводить концы с концами, знай, что От Меня это было».

И мы, вроде бы, умом понимаем, что это нужно. Но наше самолюбие, эта тёмная, инстинктивная сила, вопит: «Нет! Не хочу! Отстань! Оставь всё как было!». И Бог — отступает. Он не насилует нашу свободу, даже когда мы используем её для самоуничтожения. Он ждёт. До того момента, пока мы, вновь оказавшись на свежих руинах, волком не взвоем: «Где Ты?! Почему Ты не вмешался?! Почему Ты это допустил? Мне так больно, где Ты?». И тогда Он, без единого упрёка, с каким-то непостижимым смирением, вновь предлагает : «Может, всё-таки, лекарство?..»

Мы хотим спасения в теории — чтобы Бог щелкнул пальцами, и наш характер мгновенно преобразился, щелкнул пальцами и страсти бесследно исчезли. Но так не бывает. Не случайно же Писание говорит: «пес возвращается на свою блевотину, и: вымытая свинья идет валяться в грязи» (2Пет. 2:22). Привычка ко греху, влечение к самой грязи укоренена в нашей воле. Может ли Бог исправить её насильно? И да, и нет. Да — потому что Он Всемогущий, Он вообще всё может. Нет — потому что тогда мы перестанем быть людьми. Свобода воли — это тот краеугольный камень, на котором зиждется Образ Божий в человеке. Из свободы рождается любовь, творчество, подвиг, жертва, вера и сама личность.

Чтобы понять это, представьте, что вам приказали: «Вон человек — иди и полюби его всем сердцем». Вы возмутитесь: «Как это? Я его не знаю!». Но, даже узнав человека, наше сердце вполне может остаться холодным. Любовь нельзя включить, как лампочку на кухне. А теперь представьте, что если кто-то начнёт управлять нашей волей, чувствами, мыслями. Нам будут «включать» любовь, «программировать» радость, «загружать» веру. Получится не человек, а робот, лишённый воли, творчества, мыслей, стремлений — всего, что составляет нашу суть. Человек превратится в марионетку, и сама идея любви, как свободного выбора, станет абсурдной. Ведь куклу нельзя заставить любить — можно лишь заставить её изображать любовь…

Поэтому Бог, хоть будучи и Всемогущим, не может нарушить Свой же замысел о человеке как свободной личности. Он может всё, кроме одного — полюбить Его вместо нас. На это мы должны свободно отозваться сами.

Именно поэтому спасение, исцеление души требует синергии — со-работничества, встречи двух свободных воль. С одной стороны — свободная воля Божия, горящая бесконечной любовью, которая хочет человека спасти. С другой стороны — свободная воля человека, который опытно познал свое бессилие и хочет спастись. Это и есть евангельская «нищета духовная» (Мф. 5:3) — не унижение, а трезвое признание своей глубокой поврежденности и нужды во Спасителе. Бог протягивает руку тонущему, но тонущий должен сам ухватиться за неё. В этом и заключается тайна спасения — в диалоге любви между Творцом и творением.

И здесь раскрывается самый главный смысл слова «Спаситель». Врач приходит к больному. Пожарный — туда, где горит. А Христос пришёл к тем, кто уже не может помочь себе сам. Он пришёл не к «в целом неплохим» людям, а к погибающим. Он именно Спаситель, приходящий тогда, когда исчерпаны все человеческие ресурсы, сломлена воля и признано полное поражение. Ведь СПАСАЮТ ИМЕННО ТОГО, КОМУ УЖЕ НЕЛЬЗЯ ПОМОЧЬ.

Вот и выходит, что скорби в нашей жизни — это не доказательство Божьего равнодушия, а лекарство, яркое свидетельство Его любви. Он видит, что современные люди утратили способность к глубокому покаянию, что нас уже не трогают не слова не призывы. Наше сердце так окаменело, что лишь острая боль божественного сверла может пробить в нём брешь для света. И если Бог попускает скорби — финансовые, телесные, душевные — это значит лишь одно: другого пути достучаться до погибающей души у Него просто не осталось. А наш ропот на скорби — это горькое свидетельство того, что мы до конца не понимаем, от какой страшной болезни они призваны нас исцелить.

Да, скорби в этом мире неизбежны. Спаситель предупреждал нас об этом с предельной ясностью: «В мире будете иметь скорбь» (Ин. 16:33). Но вся тайна в том, что происходит дальше. Когда воля Божья, жаждущая нас спасти во что бы то ни стало, встречается с нашей слабой, повреждённой волей, которая лишь в редкие мгновения просветления хочет спасения, — тогда всё встаёт на свои места. Тогда скорбь из бессмысленного страдания превращается в операционный стол, где совершается наше исцеление.

А если наша воля настолько повреждена грехом, что даже робкого «хочу спастись» в нас почти нет, что же нам остается? Остается последнее оружие — детское, дерзновенное упование на любовь Отца. Просто воззвать из самой глубины: «Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя!». Возложить всю надежду на Него, а не на свои немощные силы, как сказано: «Возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает» (Пс. 54:23). И тогда мы поймём, что наши скорби были тем самым болезненным благом, что не дало нам окончательно погибнуть.

Анатолий БАДАНОВ
администратор миссионерского
проекта «Дышу Православием»