БЕЗ ПРАВА НА ПАМЯТЬ: АРИФМЕТИКА НАРОДНОЙ СКОРБИ

На воронежской Стелле у мемориала расстрелянным детям Донбасса ветер шевелит ленты на плюшевых мишках. К подножию принесли куклу в выпускном платье. Её атласный поясок уже выцвел под дождём. На плите выбито: «Сотни детей на Донбассе больше никогда не услышат школьный звонок». Мимо проходит молодая пара. Останавливаются. Осеняют себя крестным знамением, шепчут «Царствие Небесное…». Иногда сюда приносят лампады, ставят свечи, словно попытка согреть мёртвых. На плите выбиты имена школьников, которые стали жертвами киевского режима. Девушка риторически задает вопрос: «За что их?! Они же невинные…».

Это Воронеж. Это память о детях Донбасса.

А теперь приложите ухо к двери любого абортария. Слышите? Это не взрывы прилетов — это свист аппарата, высасывающего мозг через ещё мягкий родничок. Это не стоны раненых — это хрип женщины, которой только что клещами вырвали куски плоти её сына. Здесь тоже есть «последний звонок» — звук металлического лотка, куда бросают части тела. Но никто не принесёт сюда иконку или венок. Потому что эти дети — не от снаряда «укронацистов». Они — от молчаливого согласия на «процедуру»…

Медсестра выгребает из раковины розовую слизь с ресничками. Это не грязь. Это Леночка, которую мать назвала «ошибкой» на 5-й неделе. Её сердце билось 160 ударов в минуту, когда вакуумный отсос разорвал её на куски. Люди кладут игрушки, зажигают лампады, священник читает: «Со святыми упокой…». Но в нескольких километрах отсюда — здание… В этом здании их не зовут «ангелочками». Санитарка выносит вёдра. В одном — окровавленные бинты. В другом — розовые пальцы размером с рисовое зерно. Каждый — с уникальным отпечатком. Каждый — мог держать мамину руку. Глазные яблоки, похожие на маленькие виноградины, голова размером с грецкий орех. Это не «отходы». Это Ванечка, которого мать назвала «ошибкой» на 15-й неделе, а врач — «процедурой». За год таких Ванечек, Леночек, Танечек в нашей стране — полмиллиона. Но к их останкам не кладут игрушек. Не отпевают. Здесь нет имён. Нет цветов. Нет медвежат. Их не хоронят. Их не зовут «ангелочками». Их зовут «биоматериал»…

Представьте: холодный кабинет, запах хлорки, стальные инструменты. Под ярким светом лампы — окровавленные щипцы, а в лотке… нечто, напоминающее разорванную куклу из плоти. Это не сцена из хоррора. Это — будни российской гинекологии. 80% абортов здесь — не «таблетка с отсрочкой», а варварская «чистка», где эмбрионы выскабливают из утробы, словно мясо из скорлупы. Официально — это не дети. Официально — это «медицинские отходы класса Б» — тысячи фрагментов тел, которые еще вчера могли стать людьми. Их сбрасывают в желтые контейнеры заливая дезинфектантом, превращающим плоть в студенистый кошмар. А потом — крематории. Гигантские печи, где останки смешиваются с медицинским мусором. Прах, оседающий на стенках топок, — всё, что остаётся от нерождённых жизней… Один абортарий за месяц = два полных школьных автобуса.

А теперь — глубже в ад. Плоды старше 20 недель — уже не «отходы», а «трупы», но также без имени, права на могилу, права на панихиду, даже свидетельства о смерти. Их называют «поздними выкидышами». Мальчик или девочка весом 240 грамм, с чертами лица, пальцами, ногтями. Их либо кремируют в общих печах, либо закапывают в ямы под бетонными плитами — чтобы собаки не вырыли. Но бетон трескается, дожди размывают землю… и случается так, что маленькие косточки всплывают, как проклятие.
Если украинский солдат, стреляющий в школьный автобус — чудовище. Кто тогда врач, за месяц распотрошивший ножницами 90 младенцев? Его лицо на доске почёта. Его «подвиг» оплачен из наших налогов.

Там детей хоронят в гробиках размером с куклу, а здесь их сжигают или растворяют в кислоте как биологический мусор. Там матери рыдают над фотографиями — здесь ребёнка на 12-й неделе размалывают трубкой с лезвиями. Там тело ребёнка заворачивают в белый саван. Хоронят под плач и псалмы. Здесь тело ребёнка заворачивают в желтый пакет и сжигают с мусором и шприцами. На столе девочка 24 недель. Её кожа прозрачна. Мозг виден через череп. Во рту — собственный палец, откушенный в агонии. На ножке — родинка, как у её живой сестры-третьеклассницы. В протоколе пишут: «Биоматериал. 423 грамма». И знаете, что самое поганое? Мы поем «Вечная память!» тем, кого убил враг, но сами дарим гинекологам конфеты после «успешного аборта»…

Кишечник, вывернутый наизнанку, как перчатка — ребёнок пытался выплюнуть амниотическую жидкость в панике, пока его не всосало в трубку. Его кожа — как пергамент. Глаза открыты. Медсестра тычет пинцетом: «Смотрите, уже ногти!». Проходит 15 минут – столько нужно времени на уборку помещения. Заходит другая «мать». Врач начинает «заливку». Ребёнок в ее теле задыхается, слепнет, съёживается от боли. Через сутки из нее извлекут синюшного карлика с лицом старика. Бросят в холодильник. Без имени. Без креста. Невидимый враг обыденно приклеит духовный ярлык на тело – 16000 рублей. Проходит 30 минут. («Доктору» нужны дополнительные 15, чтобы покурить, поскролить ленту в соцсетях). Стены уже заждались по звуку отсоса и хрусту косточек, как ломаемые зубочистки… В углу на полке — крошечная икона Божией Матери. Кто-то прикрыл её пачкой бланков: «Чтобы не мешала работать».

Мне очень хочется спросить – почему? Украинский снаряд разрывает ребёнка — это «зверство». Российский врач разрывает младенца вакуумом — это «право». Мы ставим свечи за упокой Лиды из Донбасса, но даже не крестимся, проходя мимо клиники, где за сутки убивают сотни Оль, Дим, Саш, Лен, Тань… Где-то таааам мать рыдает над гробом сына: «Он мечтал стать учителем…», здесь мать говорит гинекологу: «Уберите это… Я не готова». Оба ребёнка могли бы смеяться, бегать, звонить в колокольчик на последнем звонке. Но один стал «жертвой войны», другой — «ошибкой». Где-то таааам руины школ, где вместо звонков — вой сирен, а здесь клиники, где вместо детского плача — шипение вакуума. Почему мы рыдаем у плиты в Воронеже, но молчим у дверей абортария? Почему Лиза, убитая фашистами, — святая мученица, а Света, выскобленная кюреткой, — «биоматериал»? Мы осуждаем Ирода за «избиение младенцев», но сами платим гинекологам за ножницы, разрывающие плоть. Украинский снаряд — зло. А наш рубль, отданный за аборт — «выбор»?

Знаете, что страшнее криков? Звук работающего аппарата УЗИ, когда врач показывает экран: «Смотрите, уже бьется сердечко…», а женщина отворачивается: «Какой ужас, уберите». В этот момент совесть стирают, как следы крови с пола абортария… Мы превратили убийство в рутину. «Палач», делающий 20 абортов в день, спокойно ест котлету в обеденный перерыв. Никто не крестится. Никто не шепчет: «Царствие небесное».

Аборт — это жертвоприношение Молоху. Там Молох — это «HIMARS», бьющий по жилым кварталам. Здесь — кресло, где за 15 минут ребенка превращают в кровавую жижу с плавающими в ней ресничками… — разве это не насмешка дьявола?

…Священник кадит ладаном на панихиде, но дым стелется по полу, будто стыдится подняться к Небу. В храмах ставят свечи «за погибших на Донбассе». Никто не ставит свечу «за нерождённых». Украинский снаряд убивает ребёнка — это траур, слёзы, молитвы. Наш гинеколог разрывает младенца вакуумом — это «право женщины», «норма», «неудобный вопрос». Наш мир сошёл с ума! Мы ставим игрушки к мемориалам — и выбрасываем в мусорку настоящих детей даже не дав им имени. Мы называем войну «преступлением» — а аборт «правом».

«Не убий» — это не про войну. Это про каждое сердце, которое перестало биться в утробе.

У мемориала пахнет воском и розами. У абортария — сладковатой гнилью и хлоркой. Этих врачей не судят. Их благословляют лицензиями. Их жертвы даже не числятся в сводках Минздрава — только графа «прерывание беременности». Но на Страшном суде Бог спросит: «Где сын твой?». И не поможет ответ: «Он был 3 см ростом… Я думала, это не грех…».

Почему Лиза, убитая снарядом, — «ангел», а Лиза, разорванная вакуумом, — «сгусток»? Сегодня Христос, как и 2000 лет назад, говорит — пустите детей приходить ко Мне. Но мы не пускаем. Мы рвём их на куски, прежде чем они сделают первый вдох. И тогда наступает Страшный суд. Без свечей. Без оправданий. Без «права выбора».

Остановись! Да, он будет кричать по ночам. Да, соседи будут шептаться. Да, возможно мужик сбежит. Но когда ты будешь умирать, не сын или дочь склонится у твоей постели — призраки. Они будут стоять молча, с оторванными ручками, и спрашивать: «Мама, почему ты не дала мне даже имени?». Если после этих слов ты всё равно решишься на аборт — сделай три вещи:
Назови ребёнка. Хотя бы Антон или Ольга. Купи плюшевого мишку. Положи его в мусорный бак за клиникой. Раз в год приходи к этому баку и говори: «Прости, что не дала тебе услышать последний звонок». Пусть хотя бы этот медвежонок услышит тот крик, который ты заглушила.

Мы ставим свечи за упокой детей Донбасса. Пора поставить хоть одну — за тех, кого убиваем сами.

Если после прочтения вы пойдёте к мемориалу в Воронеже — положите две игрушки. Одну — для Артёма из Донбасса. Вторую — для Артёма из абортария…

Анатолий БАДАНОВ
администратор миссионерского
проекта «Дышу Православием»