Деяния Поместного Собора 1917-1918 гг — Деяние восемьдесят пятое

Деяния Поместного Собора 1917-1918 гг — Деяние восемьдесят пятое


К оглавлению

К разделу


Деяние восемьдесят пятое

15 (28) февраля 1918 года

1. Торжественное заседание, посвященное памяти мученически скончавшегося митрополита Киевского Владимира, открыто в соборной палате в 4 часа дня под председательством Святейшего Патриарха Тихона в присутствии членов Собора и многочисленного народа.

Святейший Патриарх Тихон соборне совершает панихиду по убиенном митрополите Владимире при общем пении всех присутствующих.

2. Святейший Патриарх Тихон. Преосвященные архипастыри, отцы и братие! То ужасное, кошмарное злодеяние, которое совершено было по отношению к Высокопреосвященному митрополиту Владимиру, конечно, еще долго и долго будет волновать и угнетать наш смущенный дух. И еще, надеемся, много и много раз православный русский народ будет искать себе выхода из тяжелого состояния духа в молитве и сладостных воспоминаниях о почившем убиенном митрополите. Поэтому вполне естественно, достойно и праведно Освященный Поместный Собор почти сейчас же после получения известия об убиении митрополита решил, чтобы ему, в Бозе почившему митрополиту, посвятить особенное печально-торжественное заседание, которое я ныне и имею честь объявить открытым. Последующие ораторы без сомнения с достаточною полнотою исчерпают в Бозе почившего митрополита и как архиерея, проповедника, и как человека честного. Я дозволю себе сказать только несколько слов о нем, как члене Священного Синода. Мне Господь судил еще лет 15 тому назад заседать с Высокопреосвященным митрополитом Владимиром в Святейшем Синоде. И тогда, а особенно впоследствии, неоднократно во время таких заседаний невольно бросалась в глаза его великая ревность, которая снедала его о слове Божием, о доме Божием, о пользе Святой Церкви. Особенно эта ревность его пылала, когда он сделался Первенствующим членом Святейшего Синода. Он был верен канонам Святой Православной Церкви, преданиям отеческим и безбоязненно и смело, честно и благородно исповедовал эту снедающую его ревность перед всеми, какими бы последствиями это не сопровождалось. Может быть, некоторым из тех, кои любят сообразоваться с веком, казалось это отсталостью, косностью, неподвижностью, но все истинные сыны Царства Божия оценят эту ревность и верность канонам и преданиям отеческим в Бозе почившего митрополита. Господь за эту ревность увенчал его мученической кончиной, и сейчас исполнилось слово святого Апостола Павла, который говорит: вам дано не только веровать во Христа, но и мученической кончиной запечатлеть эту веру во Христа.

Конечно, судя по человечески, ужасной кажется эта кончина, но нет ничего напрасного в путях Промысла Божия, и мы глубоко верим, как верно высказал на прошлом заседании Высокопреосвященный митрополит Антоний, что эта мученическая кончина Владыки Владимира была не только очищением вольных и невольных грехов его, которые неизбежны у каждого, плоть носящего, но и жертвой благовонной во очищение грехов Великой Матушки России. Да будет же почившему Владыке митрополиту Владимиру вечная и признательная память от всех верующих. Вечная ему память, вечная память, вечная память.

Все присутствующие поют: «Вечная память, вечная память, вечная память».

3. Митрополит Новгородский Арсений. Ваше Святейшество, Преосвященные архипастыри, отцы, братия и сестры. Не так еще давно Высокопреосвященный Владыка митрополит Владимир, до избрания Его Святейшества, возглавлял Собор и преподавал ему благословение в этой соборной палате, устроенной его трудами. Недавно еще мы провожали его в Киев, в уповании видеть его снова здесь и вместе трудиться для благ Святой Церкви. А теперь мы собрались сюда, чтобы помянуть его мученическую кончину. На мне лежит печальный долг почтить своим немощным словом Святителя, убиенного злодейскими руками. Побуждаюсь к этому моими личными отношениями к почившему Святителю. Я, как духовный сын его по благодати архиерейства, принадлежал к числу тех, которые не тесно вмещались в его любящем сердце (2 Кор. 6,12). Но не венок похвал я буду сплетать, хотя для этого можно было бы собрать много прекрасных и благоуханных цветов. Да и что значат эти похвалы, когда Господь увенчал уже его венцом неувядаемым, венцом мученическим. Пусть моя краткая речь будет горсточкой земли на его еще свежую могилу.

Имя митрополита Владимира с известным значением стало мне знакомо с 1896 года, когда я был ректором Новгородской семинарии. Перед этим Владыка прожил в Новгороде 5 лет (с 1886 по 1891 год), сначала в должности настоятеля монастыря Антония Римлянина, а затем — в звании викария Петербургской митрополии. Прошло 5 лет со времени оставления Владыкой Новгорода. Это небольшой период, но во всяком случае, достаточный для того, чтобы память о том или другом лице поблекла. Однако память о Владыке Владимире была слишком свежа. Новгородцы вспоминали о нем, как о выдающемся проповеднике, архипастыре кротком, доступном для всех. И тогда, спустя 5 лет после пребывания в Новгороде Владыки, и теперь, почти через 30 лет после отбытия его из Новгорода, новгородцы-современники его, теперь уже убеленные сединами старцы, с душевной признательностью и любовью хранят благоговейную память о Преосвященном Владимире. Эта любовь сказалась тогда с особой силой при прощании его с Новгородом перед отъездом его на Самарскую кафедру. Выразителем этих чувств народных был 70-летний старец, кафедральный протоиерей В. С. Орантский, современник архимандрита Фотия и графини А. А. Орловой. В своей речи он, между прочим, говорил: «Без всякой примеси лести, а напротив, по прямому требованию чистой совести, смею высказать перед лицом Вашего Преосвященства, что все, что явлено Вами — в благоговейном ли совершении Божественной службы, в проповедании ли Слова Божия в частных, особо выдающихся случаях в храме и вне оного, когда всякий раз сила и красота слова брала в духовный плен сердца всех слушателей; в исполнении ли дел по управлению, в домашнем ли или общественном обращении и собеседовании, — все это носит на себе характер величия Святителя, проникнутого до глубины ума, впечатлительно влиятельного и доброты евангельской, Самим Господом явленной и заповеданной. Приближая нас к себе до очарования и восторга, ты умел в то же время сохранить высокое достоинство свое до предела благоговения и страха пред тобой». По свидетельству летописца того времени, весь народ, переполнявший тогда Софийский собор, плакал навзрыд. Тут только можно было составить себе ясное представление о том, сколь крепкой и сильной любовью любит русский православный народ своих кротких, добрых и просвещенных архипастырей. Сам Владыка был глубоко тронут такими выражениями любви к нему, относя ее к общему нашему Пастыреначальнику Иисусу Христу. Считая время пребывания своего в Новгороде лучшим периодом своей жизни, он при прощании дал обещание никогда не забывать новгородцев в молитвах своих: «Аще забуду тебе, богоспасаемый Новгород, забвена буди десница моя; прильпни язык мой к гортани моей, аще не помяну тебе…» И у него, действительно, хранились самые лучшие воспоминания о Новгороде. Я имел утешение два раза принимать его у себя в Новгороде, и новгородцы встречали и провожали своею бывшего архипастыря с такой же любовью, как и 30 лет назад. Такова истинная любовь, неограничиваемая ни временем, ни пространством.

В начале I898 года последовало назначение Владыки Владимира из Экзарха Грузии на Московскую митрополию. В это время я уже был ректором Московской Академии и, таким образом, стал сотрудником его в этом звании. Свидетельствую перед всеми, что отношения его к Академии были вполне благожелательные. Это выражалось в частых посещениях им Академии, в обычные дни и в нарочитые академические праздники, а в особенности, в том, что он интересовался внутренней жизнью Академии, знал по имени и отчеству почти всех профессоров, помогал материально студентам и органу Московской Духовной Академии «Богословскому Вестнику». Шесть лет я пробыл в качестве сотрудника Владыки, после чего Господь указал мне другие послушания — в Пскове и Новгороде; но связь моя с Владыкой не только не прерывалась, а все более и более укреплялась. С тех пор в течение 14 лет, до самого последнего времени, я имел утешение часто бывать в общении с ним в Петрограде, где я пребывал по званию члена Государственного Совета, а Владыка — по званию члена Святейшею Синода. Всегда я встречал от него ласку и любовь, и я был, быть может, одним из многих свидетелей тех переживаний, которые испытывал Владыка, и от внешних обстоятельств, связанных с переменами кафедр, и от внутренних потрясений, которых так много приходится на долю архиереев. Эти переживания не видны многим, судящим об архиереях по общей внешней, т. е. парадной обстановке; а если бы они знали, что часто переживают архиереи в тиши келий или, быть может, даже и роскошных палат, они не были бы так легкомысленны в суждениях о них…

Двадцатилетнее общение с усопшим Святителем запечатлело в душе моей его духовный облик, и мне хотелось бы, хотя и в кратких чертах, обрисовать черты этого образа, которые для многих были недоступны вследствие свойств характера Владыки.

Основной стихией его духовной жизни являлось смирение, смирение Евангельское, смирение мытаря, а не фарисея, то истинное смирение, которое состоит в сознании своих немощей. И на нем исполнились слова Спасителя: смиряяй себе, вознесется. Он был вознесен на такую высоту, какая только возможна в положении иерарха. И эта высота вознесения часто угнетала его от смиренного сознания, что, быть может, он и недостоин такого возвышения. Это смирение сказывалось в постоянной скромности его бытовой, домашней жизни. Я уверен, что если бы те, которые в своем легкомыслии или по злобе занимаются подсчетом архиерейских доходов и богатств, увидели бы скромную обстановку первого иерарха, они были бы посрамлены. Они убедились бы, какое неправильное понятие об архиереях составляется у людей, которые не знают сокровенной жизни их… Затем, это смирение выражалось в застенчивости в отношениях к людям. Эта застенчивость, можно сказать, была природным свойством Владыки. В книге, посвященной описанию жизни митрополита Антония, есть такой эпизод из детской жизни обоих покойных митрополитов. Однажды к отцу митрополита Антония приехал из соседнего села батюшка с 8-детним сыном. Мальчик, увидев семинаристов из многочисленной семьи Вадковского, испугался и забился под телегу в сарае. Саша Вадковский (впоследствии митрополит Петербургский Антоний), которому тогда было десять лет, принял в мальчике живое участие, пожалел его, купил на одну копейку мороженого, угостил мальчика, и у того пропал страх. Мальчик этот — Вася Богоявленский — нынешний Петроградский митрополит Владимир. Я привел этот маленький эпизод для того, чтобы показать, что застенчивость была природным свойством митрополита Владимира, она выражалась в осторожности и, может быть, под влиянием условий жизни, в некоторой подозрительности. Она вредила ему во мнении людей. Он казался сухим, жестким, безучастным, и о нем составлялось неправильное понятие у людей, мало знавших его. Эта застенчивость была одним из поводов к огорчению от перевода его из Москвы в Петроград. В это время он посетил Новгород, чтобы помолиться пред новгородскими святынями и испросить благословение на новое место послушания. На мой недоуменный вопрос о причинах скорби Владыки по поводу этого назначения в стольный тогда город Владыка со свойственным ему смирением ответил: «Я привык бывать там в качестве гостя, но я человек не этикетный, могу не прийтись там «ко двору»; там разные течения, а я не смогу следовать за ними, у меня нет характера приспособляемости». И действительно, мы знаем, что он не применялся и не пришелся «ко двору». Следствием этого, равно как и других обстоятельств, о которых я не считаю благовременным теперь говорить, и было перемещение его в Киев. Эта застенчивость была причиной и того, что на новых местах служения встречали его и относились к нему сначала очень сдержанно. Так и Москва отнеслась к нему сначала. Но я был свидетелем того, как та же Москва через 14 лет провожала своего, уже горячо любимого архипастыря в Петроград. Да и что говорить об этом, когда все вы — свидетели этого незабвенного расставания Владыки с Москвой. И настоящее многолюдное собрание разве не свидетельствует о той тесной связи, какая существовала между ним и его паствой? Москва поняла любящее сердце Владыки, и он раскрыл свое сердце, и ему тяжело было расставаться с Москвой.

Но это смирение, эта скромность, застенчивость соединены были в нем с горением духа. На нем исполнились слова св. Апостола Павла: работайте Господеви, духом горяще (Рим. 12, 11). Он, действительно, горел духом, пламенел ревностью по Дому Божию, которая снедала его. Эта ревность выражалась, прежде всего, в неустанном проповедовании Слова Божия. Самая манера его проповедования свидетельствовала об этом горении духа. Слабый, болезненный телом, с тихим голосом, он во время произнесения проповедей преображался, воодушевлялся, голос становился крепким, и силой горячего слова он пленял умы и сердца слушателей. Будучи сам усердным служителем Слова Божия и проповедником, он и пастырей Церкви побуждал проповедовать. Основная мысль проповедей его состояла в том, что мы переживаем период не только политической борьбы, но и религиозной. Он предрекал грядущую опасность для Церкви от социализма. Он указывал, что под Церковь Христову подкапываются многочисленные враги ее, что страдания Христа повторяются в страданиях Церкви Христовой, которая есть Тело Его. Подобно Христу, пред страданиями Своими призывавшему учеников к бодрствованию и молитве, чтобы не впасть в искушение, и он призывал всех верующих, а наипаче пастырей, чтобы они не спали и почивали, а вступали на духовную борьбу с темными силами века сего. Горение духа обнаруживалось и в том, что он хотел, чтобы заветы Христовы были усвоены всеми христианами, чтобы они были христианами не по имени только, а на самом деле. Этим объясняются особенные заботы его о трезвости. Он был ревностным поборником проведения абсолютной трезвости в народе; он видел несчастья людей в том, что они одурманивают себя ядовитым зельем и теряют образ Божий…

Наконец, образ усопшего святителя представляется мне как образ человека долга. На свое служение он смотрел как на послушание, которое должен исполнить до конца, твердо и непоколебимо, подобно истинному воину, стоя на своем посту даже до смерти. И никто из знающих его не обвинит в том, что он гнулся семо и овамо. Он шел по прямому пути, и на светлом челе его нет пятна приспособляемости, или того, что называется оппортунизмом. Неоднократно под влиянием тяжких обстоятельств внешней и внутренней жизни у него являлась мысль об уходе на покой. Впервые, насколько мне известно, она являлась у него в тяжкую годину 1905 года, когда он за свое мужественное слово повергся жестокой травле, не будучи поддержан даже в высших церковных бюрократических кругах. С 1912 года, со времени перехода его в Петербург, нездоровые придворные течения, связанные со злым гением России, имени которого я не считаю здесь приличным упоминать, и другое тяжелые обстоятельства и, наконец, неожиданный и оскорбительный для него перевод в Киев, все более и более устремляли ею мысль к уходу на покой.

В ноябре 1915 года состоялся неожиданный перевод его в Киев, о чем Владыка сам поведал мне первому 24 ноября, пригласив меня к себе в 8 часов утра. Не забыть мне его слов, сказанных как бы мимоходом в ответ на мое приглашение, как Председателя Всероссийского Братства трезвости, отслужить в храме Воскресения на Варшавке. «Да ведь я уже не Петроградский митрополит, а Киевский. Только что получено об этом сообщение. Таким образом, я поистине — Всероссийский митрополит, как занимавший все митрополичьи престолы». При всем показном спокойствии, он, видимо, был очень удручен. Не менее и я был поражен таким известием. Несколько минут мы молчали. Я прервал это молчание словами: «Владыко. А не лучше ли теперь уйти на покой?» Такой вопрос я позволил себе задать, имея в виду неоднократные наши беседы на эту тему. Владыка как будто ожидал от меня такого совета, но тут же уже совершенно спокойно ответил: «Да, судя по человеческим соображениям, я с Вами согласен. Пора и честь знать. А по Божьему как? Удобно ли испытывать и предупреждать волю Божию? А долг, который мы клятвенно обещались исполнять? Скажут, что умел из-за оскорбленного самолюбия. Нет, видно такова воля Божия. А умереть все равно, где бы то ни было».

Недолго он святительствовал в Киеве. Присутствуя то в Синоде, то на Соборе, он не мог проявить в Киеве тех качеств души, которые, как я сказал, вследствие его природной застенчивости, могли быть узнаны после некоторого промежутка времени. Он был только гостем в Киеве, и его не узнали. В конце ноября прошлого года, когда на Украине произошли известные политические и церковные события и когда явился оттуда Преосвященный викарий с просьбой идти спасать Церковь от разделения, он, верный своему долгу, правда после некоторого колебания, решил туда пойти, чтобы умиротворить свою паству и не допустить отделения Украинской Церкви от Российской. Быть может, он уже предвидел свою Голгофу. Живо припоминаются мне последние минуты прощания с ним перед событием его в Киев. Скорбные думы омрачали его лицо. Нервность заметна была в речи и в действиях. На наше утешение, что мы скоро свидимся, он ответил, что все находится в воле Божией. И воля Божия о нем свершилась…

Наступивший период гонения на Церковь Божию уже ознаменовался мученическими кончинами священнослужителей, а теперь — и такой же кончиной архипастыря. Но история показывает, что сила гонений всегда слабее духа исповедничества и мученичества. Сонм мучеников освещает нам путь и показывает силу, пред которой не устоят никакие гонения. История же свидетельствует, что ни огонь, ни меч, ни настоящее, ни будущее, ни глубина, ни высота, ничто не может отторгнуть верующих, а особенно пастырей от любви Христовой. И такие жертвы, какова настоящая, никого не устрашат, а напротив — ободрят верующих идти до конца путем служения долгу даже до смерти.

Убиенный Святитель предстоит теперь пред Престолом Божиим, увенчанный венцом мученичества. Он кровью оросил служение Русской Церкви и ничего не уступил из своего долга. И на чем исполняются Слова Тайнозрителя: буди верен до смерти, и дам ти венец живота.

Архиерейство его да помянет Господь Бог во Царствии Своем.

4. Все присутствующие поют: «Со святыми упокой».

5. Архиепископ Кишиневский Анастасий. Ваше Святейшество, Преосвященные архипастыри и все достопочтенное Собрание. После проникновенного слова Высокопреосвященнейшего Владыки митрополита Арсения я не надеюсь сказать ни что-либо новое о духовном облике нового священномученика Русской Церкви митрополита Владимира. Но та же близость отношений, в которой я стоял к почившему, по должности викария Московской епархии, обязывает меня сказать несколько слов в его память, дабы «при устах двух свидетелей стал всяк глагол».

Почивший митрополит Владимир не принадлежал к числу тех светил церковных, которые блистают ярким, иногда ослепительным светом. Вся слава его была внутри: он был подобен, скорее, тем цветам, которые днем целомудренно закрывают свои лепестки, а ночью пышно распускаются и издают чудное благоухание. Каждый раз, когда он находился в официальном обществе, он казался человеком замкнутым, но как только он оставался среди близких ему людей, тотчас же появлялись наружу исключительное благородство его сердца и душевная чистота. К этим редким качествам его сердца в нем присоединялась непоколебимая преданность канонам и уставам Церкви и необычайная любовь к древнерусскому укладу нашей жизни. Неудивительно поэтому, что его мысли и сердце стремились назад, вглубь седой старины. Но это, однако, не препятствовало ему с особой чуткостью следить за вопросами современности и отзываться на них всем сердцем, а по некоторым вопросам даже и опережать свое время. Так, будучи принципиальным сторонником союза Церкви с государством, он, однако, решительно был против того, чтобы она продавала свое первородство за чечевичную похлебку в виде тех или других земных благ, которые она могла бы получить от государства. Он один из первых иерархов Русской Церкви громко заявил о высокой миссии, ожидающей женщину-христианку в условиях современной церковной жизни, и горячо ратовал за то, чтобы расширить для нее поприще деятельности в области христианского просвещения, церковной благотворительности и отчасти в поддержании благочиния и благолепия в церковном богослужении. Его заветной мечтой было восстановление учреждения диаконисс с необходимыми, конечно, изменениями в нем, применительно к условиям современной жизни. За несколько дней до кончины им по этому вопросу был составлен доклад Священному Собору. Этот доклад говорит, что женщина не должна оставаться в стороне от церковной жизни: она должна принести на служение Церкви свое чуткое и любящее сердце, чувство гармонии, красоты и изящества, что составляет отличительную черту ее природы. Он был также сторонником высшего богословского образования для женщин: при нем в Москве были устроены первые в России частные богословские курсы, превратившиеся потом в официальные богословско-подготовительные курсы при Скорбященском монастыре. Он глубоко скорбел об отчуждении интеллигенции от Церкви и всячески стремился путем устройства лекций и целого ряда изданий возвратить ее, ушедшую на страну далече, в дом отчий; для этого им устроен ряд публичных лекций и изданий, в которых он принимал непосредственное участие. И каждый раз, когда он видел, что его пастырский голос достигает сердца интеллигентного класса, он радовался искренней радостью доброго
пастыря. Он радел о духовном просвещении народа в особенности рабочей среды. Он всегда напоминал себе и другим, что мы в долгу у рабочих, мы должны «дать им ясти», высказывал очень смелую по своему времени мысль, что Церковь должна выступить посредницей между предпринимателями и трудящимися, чтобы предотвратить кровавые столкновения между ними. Уча других, он во всю свою жизнь учился сам, проявляя чисто юношеский идеализм. Если бы нам нужен был наглядно памятник его пастырско-миссионерской деятельности, то мы имеем его в сооруженном почившим митрополитом этом Епархиальном доме, который был едва ли не первым учреждением в своем роде в России и вызвал широкое подражание в других епархиях и который стал историческим с тех пор, как в нем открылись первые заседания Всероссийского Священного Собора.

Как истинный пастырь Христова стада, он прошел почти всю свою жизнь путем креста и страданий, простершихся даже до этой Голгофы. Только в первое время своего архиерейства в Новгороде, Самаре и на Кавказе он проводил тихие и безмятежные дни. Но как только он поднялся на высоту всероссийского служения в качестве митрополита сначала Московского, а потом Петроградского, то ему тотчас же пришлось столкнуться с различными враждебными течениями, которым он не хотел сделать никаких уступок. Достопамятный 1905 год поставил иерархов в положение более тяжелое, чем даже теперь: если теперь каждый из нас может опереться на Священный Собор, Святейшего Патриарха, на организованное общественное мнение и на ряд приходских ячеек, которые вместе могут составить могучую силу, то тогда против нас были и вся интеллигенция, и почти вся печать, и возбужденные антицерковной пропагандой народные низы. Для усопшего Владыки это было тем тяжелее, что он не нашел тогда поддержки в Святейшем Синоде и со стороны Московского духовенства, которое открыто выступило с протестом против его действий. Он был одинок в этой, казалось, непосильной для него борьбе и, однако, остался непоколебимым до конца и вышел из нее победителем. Даже принципиальные противники Владыки оценили твердость его духа, о которую разбивались самые тонкие ухищрения обер-прокуроров. Авторитет его за это время стал быстро возрастать, но это не помешало ему быть переведенным на пост митрополита Петроградского. Когда появился человек, имени которого мы не хотим здесь называть, чтобы не оскорбить вашего слуха, высокопреосвященный Владыка восстал со всей силой своего архипастырского авторитета. Мы знаем, что он за это был переведен или, точнее, низведен на Киевскую митрополию. К сожалению, еще находятся люди, которые говорят, что он не исполнил своего долга до конца и не сказал своего решительного слова. Но чтобы оценить это, надо приподнять завесу его души: человек в высшей степени скромный, как вы слышали, он боялся резких выступлений, чтобы его не обвинили в стремлении выделиться. Он боролся с идеей, а не с личностью и, обличая грех, он щадил грешника. Он знал, что престиж власти может поколебаться, если слишком часто применять меры строгости. Мы не будем долго останавливаться на обстоятельствах его кончины, которые не ясны для нас, но мы ни на одну минуту не сомневаемся, что он принес себя в жертву на заколение за Единую Неделимую Россию и Единую Русскую Православную Церковь.

Заканчивая свое краткое слово, мы хотели бы напомнить вам о том, что одно из еще недостаточно оцененных заслуг почившего священномученика митрополита Владимира было прославление великого святителя Земли Русской святого Патриарха Ермогена: будучи митрополитом в Москве, покойный Владыка сделал всё, чтобы прославить имя этого чтимого всем православным народом святого. Не обязывает ли нас этот пример к тому, чтобы мы непрестанно горели духом, возбуждая в себе любовь к Отечеству? Священный Собор выработал правила чествования памяти нового священномученика митрополита Владимира: в сороковой день совершить по всей России заупокойное служение, таковым же служением почитать ежегодно день его мученической кончины, 25 января, составить его жизнеописание и, кроме того, издать его в кратком виде, в форме листков для раздачи народу, повесить его портрет здесь, в Епархиальном доме, и создать особый фонд имени митрополита Владимира, имеющий своим назначением: 1) сооружение часовни на месте его мученической кончины; 2) образование особого капитала, из которого будут выдаваться пособия семьям священнослужителей, убиенных в настоящее безвременье и лихолетье, и 3) создание народного дома его имени, который должен будет служить духовным очагом для рабочих по всей России. Если бы кто другой из членов Священного Собора или архиереев указал нам другой путь увековечения его памяти, мы приняли бы это с благодарностью, ибо все, что мы ни сделали бы — всё ничто в сравнении с той жертвой, которую он принес для нас, положив жизнь свою, как и прославленный им священномученик Ермоген, за благо и единство горячо любимой им Родины и Церкви Православной.

6. Епископ Черниговский Пахомий. Позвольте мне поделиться с вами воспоминаниями о последних днях жизни почившего Владыки митрополита Владимира.

Митрополит Платон в своем слове над гробом почившего Владыки уподобил предсмертные его мучения крестным мукам Господа на Голгофе. Народ, во множестве окруживший гроб почившего, своими громкими рыданиями подтвердил истину этих слов. Но почивший Киевский святитель уподобился Господу не только в Голгофских Его страданиях; у Владыки Владимира был и свой Гефсиманский подвиг, подобный Гефсиманскому подвигу нашего Господа. Мне, как епископу одной из украинских епархий, пришлось быть свидетелем этих страданий почившего архипастыря в последние дни его жизни. Я имею в виду те скорби, которые почившему святителю пришлось терпеть в последний его приезд в г. Киев. Как известно, там перед Рождеством шли спешные приготовления к Украинскому Церковному Собору. Некоторые неразумные ревнители блага Украинской Церкви возымели смелость предложить Владыке митрополиту, тормозившему, как им казалось, дело созыва Украинского Собора, оставить г. Киев в трехдневный срок. Владыка сказал им: «В чем вы меня обвиняете? Если я действительно в чем-либо виновен, то оставлю Киев, оставлю навсегда». И действительно, Владыка митрополит готов был уйти на покой, и только желание до конца исполнить свой долг побуждало его оставаться на своем посту до времени.

В исполненной кротости и любви душе почившего Киевского святителя происходила борьба великодушия, всепрощения, с одной стороны, и боязни оказаться малодушным, неисполняющим свой архипастырский долг, с другой. Завещание Святейшего Патриарха и всего Освященного Собора действовать в Киеве в духе мира и любви побудило почившего Владыку простить своим недругам, тем более, что они сами выразили, хотя, быть может, и не вполне искреннее раскаяние. Прибытие в Киев представителя Его Святейшества — митрополита Платона особенно обрадовало Владыку: он постоянно порывался ехать в Москву к Святейшему Патриарху, а теперь увидел в лице патриаршего посланника вблизи себя как бы самого Святейшего Отца.

Но вот 7 января с. г. открылся Всеукраинский Церковный Собор в г. Киеве. Владыка митрополит с полной готовностью шел навстречу всем нуждам и желаниям Собора. Так, Владыка изыскал до 60 тысяч рублей денег на содержанке членов Собора, постоянно являлся на заседания Собора, тщательно вникая в его дела.

Особенно большое утешение доставила почившему Владыке усердная молитва Членов Собора в Лавре 14 января с.г. В этот день митрополит Владимир с несколькими другими иерархами и священниками — членами Собора — совершал Божественную литургию в великой Лаврской Церкви, причем и все другие члены Собора с великим усердием молились за этой литургией, а потом поклонялись Печерским угодникам, почивающим как в ближних, так и в дальних пещерах. Эта усердная молитва членов Собора умиротворила их дух и доставила великую духовную радость почившему Киевскому Первосвятителю.

Но дни бытия Украинского Собора были уже сочтены; в пятницу следующей седмицы (19 января), вследствие неблагоприятно сложившихся обстоятельств жизни в Киеве, первая сессия Собора была прервана до мая. Ни почивший Владыка, ни Преосвященный Председатель Собора епископ Пимен, пребывавшие в отрезанной от города военными действиям и Лавре, не могли быть на последнем заседании Собора. Председательствовать на нем было поручено мне. О результатах заседания я почитал себя обязанным доложить как Владыке митрополиту, так и Преосвященному Председателю Собора. И вот я, на другой день по закрытии Собора, в 3 часа дня 20 января (в субботу) решился ехать в Лавру, хотя обстрел находящегося вблизи Лавры арсенала еще не прекратился. Господь благословил мне благополучно достигнуть Лавры, хотя осаждавшие арсенал солдаты очень беспокоились за судьбу нас, ехавших в Лавру.

Митрополит Владимир был весьма утешен моим сообщением о мирном окончании работ первой сессии Украинского Собора. Он предложил мне послужить с ним и с Преосвященным Пименом в воскресенье 21 января в великой Лаврской церкви. Это было последнее соборнее служение Владыки. После литургии мы с Преосвященным Пименом были приглашены разделить с Владыкой его трапезу. Утешение быть гостем почившего Киевского архипастыря в последние дни его жизни выпадало на мою долю несколько раз. Решаюсь сказать о впечатлении, какое производила на меня эта трапеза почившего иерарха, разделявшаяся часто и некоторыми другими прибывшими в Киев архипастырями. Мне чувствовалось, что Господь незримо простирал над нами в сии столь тяжкие для нас дни Свою благословляющую десницу, и я как бы слышал Его глаголы, записанные тайнозрителем и так переложенные глубоко веровавшим поэтом: «Ты слаб, изнемог ты в труде и борьбе, Я силы прибавлю тебе. Ты плачешь? Последние слезы с очей отру я рукою Моей, И буду в печали твоей утешать, И сяду с тобой вечерять». Так, казалось мне, Господь вещал тогда всем нам — смиренным деятелям Святой Церкви, и первее всего, нашему маститому первоиерарху, на которого особенно сильно ополчились темные силы ада.

По окончании трапезы я простился с Владыкой, думая на другой день отправиться лошадьми в Чернигов. Но сделать этого мне не удалось: на другой день снова начался артиллерийский обстрел города. 24 января я был ранен в живот осколком снаряда, упавшего в соседнюю комнату и наповал убившего бывшего там одного Черниговского депутата (церковного старосту В. А. Островянского). Благодаря горячему участию в моей судьбе митрополита Платона и епископа Екатеринославского Агапита вечером в тот же день я был доставлен в Софийский госпиталь, где мне оказана была надлежащая медицинская помощь. Первую ночь названные святители ночевали в том же госпитале, боясь ухудшения моего самочувствия к утру. Господь спас меня от смерти: через два дня мне стало лучше. Но каким ужасом омрачилась моя радость о собственном моем спасении, когда я узнал о мученической кончине Владыки Киевского… Мне было разрешено врачами принять участие в погребении нового священномученика.

Похороны почившего состоялись в понедельник 29 января. Народ во множестве шел в священную Лавру отдать последний долг ее мученически скончавшемуся священноархимандриту. Совершено было занесение тела почившего святителя из нижней Крестовой церкви в великую Лаврскую. Литургию служило пять архипастырей: митрополит Платон, я, епископ Пимен и викарии Киевские Никодим и Димитрий. На отпевание вышли еще епископ Агапит и ректор Киевской Духовной Академии епископ Василий. Надгробные речи говорили протоиерей профессор Титов, инспектор Академии архимандрит Тихон и митрополит Платон. Последний закончил свою речь земным поклоном почившему от лица Его Святейшества и всего епископата Российской Церкви.

Бренные останки Владыки взяли на рамена архимандриты и иеромонахи и понесли на Дальние пещеры для погребения. День был изумительно теплый.

Но вот торжественно-печальное шествие приблизилось к храму, устроенному при входе в Дальние пещеры Лавры. Народ расступился на две стороны, не входя в самый храм, весьма малый по размерам. В храме прошли лишь священнослужители, вслед за коими был затем внесен гроб с телом почившего. Отслужена была заключительная лития, и гроб был опущен в землю. Да будет память о страдальчески скончавшейся Владыке Владимире вечно светлою и благословенною.

7. Епископ Челябинский Серафим. С благословения Святейшего Отца нашего —Патриарха Тихона — решаюсь сказать несколько слов, посвященных памяти убиенного — Высокопреосвященного Владимира… Я один из тех малых, которому суждено было вступать на великое проповедническое служение в пределах обширной соседней с Самарской Приволжской епархии, в годы служения в последней митрополита Владимира, тогда еще епископа, а затем перешедшего на миссионерское служение в пределы Самарской епархии.

Мне пришлось не только видеть святителя в расцвете лет и сил, но и пользоваться его указаниями, советами и назиданиями в деле последнего служения. Это был
святитель, поражающий нас, молодых служителей Церкви, своей великой любовью к благолепной службе Божией, усердием к делу проповеди.

Величественная наружность, громкий тогда, приятный голос, отличная дикция, проникновенное чтение церковных молитв и акафистов запечатлелись в душах простого народа. Народ вспоминал служения его десятки лет, и высшей от народа похвалой служителям Церкви бывали слова: «Ты служишь как Владыка наш Владимир»…

Его простота, при видимой суровости и замкнутости, в обхождении и приеме простецов — крестьян, с которыми он вступал, при обозрении церквей, в беседы, заходя и к старосте-крестьянину так же, как и к знатному лицу.

Великою любовию и ревностию о воспитании детей в преданности Заветам Христа, Уставам и Преданиям Церкви горел святитель, насаждая церковные школы во вверенной ему епархии, умело подбирая для этого дела сотрудников себе.

В заботах о спасении вверенной ему паствы, памятуя, что имеет и иных овец, не от двора Церкви, коих подобает ему привести ко Христу, он первый из Самарских архипастырей возбуждает перед Высшей Церковной властью ходатайство об открытии миссии, заботясь дать ей лучшее направление и понимая под миссией широкое служение Церкви Божией…

Сам присутствует на народных чтениях и беседах, выступая всегда с живым словом, заботясь о процветании и развитии деятельности Братства имени святителя Алексия. В годы стихийных бедствий, охвативших Самарскую епархию, во дни служения там святителя Владимира, он является истинным печальником народным. Для борьбы с голодом открывал комитеты, при храмах и монастырях организовывал столовые для бедноты, а в школах — для детей — рассылает воззвания о помощи, посылает в Петроград образцы «голодного» хлеба… Он и тогда более 25 лет тому назад для блага народного и в известные холерные бунты, когда власть терялась, первый пошел к народу с крестом в руках, вразумляя народ, призывая к молитве и благоразумию, первый обошел холерные бараки, благословляя больных и призывая к подвигу служения больным здоровых. С какой любовью народ вспоминал о святителе и с какой радостью встречал бывшего своего архипастыря, когда Самара праздновала 50-летний юбилей открытия епархии, когда Преосвященный Владимир, будучи уже митрополитом Московским, возглавил это торжество… Буквально весь град подвигся во сретение своего любимого архипастыря, так что обширный Самарский собор не мог вместить всех, желавших помолиться со своим бывшим пастырем и получить от него благословение… Сам святитель Владимир любил Самару и не раз мне говорил, что на служение свое в Самаре он смотрел и смотрит как на лучшие дни своей жизни, перебирая в памяти своей всех знаемых им»…

Память о нем в Самарской епархии, как о святителе кротком, милостивом и любвеобильном, снисходительном к немощам других, но строгому к себе, молитвеннике за паству будет долго и долго жить в душах тех, кто так или иначе соприкасался с ним. Да будет святителю-мученику вечная память.

8. Производится сбор пожертвований на образование благотворительно-просветительного фонда имени почившего митрополита Киевского Владимира.

Во время сбора народный хор Московской церкви Воскресения в Кадашах поет духовные песнопения.

9. Протоиерей П. А. Миртов. В вдохновенных речах архипастырей тепло, ярко и выпукло очерчена личность почившего Первосвятителя Церкви Киевской. Не только искусной, но любовной и дружеской рукой обрисован и выдвинут пред нами его величавый во своей простоте нравственный облик. И в живую картину, полную внутреннего движения, красоты и силы, складывается вся история его архипастырского служения Церкви Христовой. Печать девственной чистоты, вдохновенного мужества, подкупающей искренности, непоколебимой стойкости убеждений, священной верности долгу, нравственного одушевления, сердечной чуткости и чисто аскетической собранности духа лежит на всем образе почившего Владыки. Это был архипастырь, сочетавший в себе все лучшие национальные задатки живой русской души с подвижническим укладом строгого церковного быта, где иноческая скромность и детская застенчивость гармонически сливаются с суровой непреклонностью дисциплинированной воли и с дерзновенной смелостью открытого характера. По полноте и напряженности проявленных почившим творческих порывов, по неутомимости одушевления, которыми горел он в своем архипастырском подвиге, его продолжительное служение Церкви Христовой так напоминает собой быстрый поток, неудержимо, без отдыха и остановок бегущий все вперед и вперед. Его архипастырская разносторонняя деятельность, действительно, точно река широкая и многоводная, наполняющая в своем разливе каждую впадину, стремилась заполнить в жизни каждый назревший запрос, каждую осознанную нужду. С поразительным сочувствием он отзывался и шел на всякое живое дело, если он понимал, что этого требовали правильно сознанные интересы и благо Церкви Православной. Но картина его архипастырского служения была бы неполной, если бы здесь не сказано было об его деятельности на благо и отрезвление родного русского народа. Мое скудное слово, и по условиям отведенной и поставленной для него задачи, и по характеру моих деловых отношений к почившему, имеет скромную цель осветить именно эту сторону в деятельности почившего. В жизни великих людей и исторических деятелей отмечается иногда такое любопытное явление. Не в торжественных выступлениях, полных внешнего официального эффекта, а в каком-либо маленьком, незаметном деле открывается пред нами вся нравственная красота человеческой личности, всё богатство ее психологических переживаний и вся сокровенная сущность ее целостного идейного одушевления. И это явление во всей силе сказалось в жизни почившего архипастыря. Он был большой и искренний народник. И его служение народу не было тем модным современным народничеством, которое приспособляется к демократическим требованиям и настроениям толпы. Это был народник в самом лучшем и благородном смысле этого слова. Он любил русский народ в его заветных чаяниях и идеалах. С открытым сердцем шел он к этому народу, готовый служить ему со всем самоотвержением апостольского подвига. Он не отгораживался от народа грудой холодных официальных бумаг. Он искал путей к сердцу народному, чтобы соделать это сердце сокрушенным и чистым; он всегда жаждал живого общения с душой народной, чтобы напоить ее потоком сладости словес Божиих, он хотел стоять всегда сторожем бдительным и зорким на охране великого достояния Божия от расхищения его вражескими силами. И ни в чем так ярко не сказалась эта его тяга к народу, как в его заботе о борьбе с народным пьянством. От архипастырского душепопечительного взора почившего не могла укрыться эта главная опасность, которая больше всего грозит благосостоянию русского народа и твердому стоянию его в вере и жизни христианской. Он видел, что алкоголизм вырос в страшное мировое международное зло и на борьбу с собою должен вызывать все живые охранительные силы каждой страны. Тогда как многие на вопрос о борьбе с этим злом привыкли смотреть с высокомерным невежеством, считал его мелким и недостойным внимания, почивший святитель, вообще не всегда склонный к широким обобщениям, в этом вопросе сумел подняться на точку зрения государственного понимания и считал этот вопрос делом особенной важности и высокого церковно-общественного значения. И в своих изданиях, и в многочисленных устных выступлениях, не ставших достоянием печати, но всегда окрашенных художественностью формы и согретых огнем искреннего чувства и вдохновения, почивший архипастырь выявлял широкое и научное знакомство с вопросом об алкоголизме. Он ясно сознавал, что алкоголизм лежит главным камнем преткновения для русского народа на пути к его великому будущему, и выражение известного государственного деятеля Гладстона, что будущее принадлежит трезвым народам, было для него классической фразой. Мысли о том, что алкоголизм, как ржавчина железо, гложет трудовую энергию народа, его выносливость и терпение, что он расстраивает живые ткани народного хозяйства, вносит разлагающее начало в бытовой и государственный уклад, убивает всякое творчество, омрачает сознание, затемняет здравый смысл народный, ослабляет волю народа — эту духовную мышцу его, расхищает и истощает жизнь, делает ее пустыней, где чахнет и замирает всякий светлый порыв, эти мысли буквально рассеяны во всех его многочисленных речах и докладах, специально посвященных этому вопросу. Помню, с каким тревожным вниманием останавливался он на диагнозе, поставленном русскому народу мнением известного ученого психиатра и борца с алкоголизмом профессора Сикорского. «Существует серьезное опасение, — писал Сикорский, — что на международном рынке, на всемирной арене трудового состязания народов, русский работник, все равно интеллигент или простой рабочий, обнаружит меньшие рабочие достоинства в зависимости от алкоголизации, сделавшейся наследственным и упрочившимся злом в стране. А о моментах боевого столкновения народов на поле брани, когда физическое и нравственное напряжение соперников достигает крайних пределов, об этих моментах страшно и подумать». На весах исторических судеб учитывается каждый атом души. Впитавший в свое архипастырское сердце такую тревогу, почивший печальник народный не мог спокойно взирать на то, как по необозримому пространству Русской Земли колышется пьяное море, играя своими зелеными отравляющими волнами и поглощая в своей бурной пучине и нашу государственность, и наше религиозное и национальное чувство. Почивший понимал, что алкоголь ведет свою разрушительную работу не только в крови и нервах народа, что он совершает разгром не только его экономических сил, но он вытравливает душу народную, производит разгром его духовных сокровищ. Вот где источник того одушевления, которое иные называли даже фанатизмом, с каким почивший архипастырь отдался борьбе с алкоголизмом. Как человек с повышенным чувством долга, он не мог уклониться от того, к чему призывал его архипастырский долг. И он полагал, что никто, а тем более церковная власть, не вправе отходить в сторону от борьбы с тем злом, которое подтачивает самые корни народной жизни. Эту мысль ярко и наглядно изложил он в одной беседе. «Большой грех, — писал он, — берут на душу те, кто спокойно взирает, как народ, по выражению Достоевского, загноился от пьянства. Никто не вправе говорить: это дело меня не касается, разве я сторож брату моему. Один председатель Общества трезвости обратился к американскому купцу-миллиардеру с просьбой о пожертвовании на дело борьбы с пьянством. Купец грубо ответил: «Оставьте меня; это дело меня не касается». Но скоро горьким опытом он убедился в том, что пьянство коснулось своим роковым прикосновением и его. Жена купца с двумя дочерьми поехала по железной дороге навестить своих родных. В назначенный час она должна была возвратиться домой. Муж выехал встретить ее на станцию. Но поезд в срок не пришел. Скоро получено было известие, что он потерпел крушение и причиной катастрофы был пьяный машинист. И только стоя перед изуродованными трупами своей жены и дочерей, купец должен был убедиться, что борьба с пьянством касается всякого, кто только любит родину». Верный такой идеологии почивший архипастырь с молодым, чисто юношеским увлечением отдался работе по укреплению трезвости в своей пастве. Он сплачивал вокруг себя пастырские дружины одушевленных борцов с пьянством и старался поднять эту ответственную работу с кустарной стадии на высоту планомерного организованного движения. Вот почему он с большим вниманием следил за всяким организованным проявлением этой работы и старался всячески поддержать его. Не кому-либо другому, а именно ему принадлежит честь устройства здесь, в Москве Всероссийского съезда по борьбе с алкоголизмом. Неспособный вообще к половинчатости, он проявлял изумительную решимость в своих выступлениях против алкоголизма. Строгий и выдержанный консерватор по своим политическим воззрениям, он в докладе, с которым ему угодно было выступить перед съездом, заявил себя непримиримым революционером в этом вопросе. Живой участник всех торжественных организованных выступлений против пьянства, он не отказывался, а охотно ехал в самые трущобные места столицы, где возникала та или другая трезвенная организация, чтобы поддержать ее своим сочувствием… Это был человек героических подъемов, и не удивительно, что его подвижническая жизнь закончилась мученическим венцом. Это общий удел всех носителей того истинного героизма, который родится не только на поле бранной сечи, но и в подвиге брани духовной, и который умирает, но не сдает своих позиций. И вот, перед нами новая историческая могила. Там, в древнестольном Киеве, где «веры чистая купель», там над многодумным Днепром, где седые волны, ударяясь о высокий берег, глухим рокотом своим рассказывают вековые были; там, в этой матери городов русских, откуда с гор Киевских воссиял нам свет истины Христовой, там нашел свою Голгофу новый священномученик русский. И под сенью нашей заветной исторической святыни — святой обители Печерской — раскрылась эта новая могила, чтобы принять в свои холодные объятия новую жертву до конца исполненного архипастырского долга. Земной поклон тебе, наш священномученик, от молодого русского трезвенного движения, с которым ты связал свое имя крупными историческими заслугами. Твоей кровью да закрепятся те заветы, которым ты послужил не только жизнью своей, но и своей мученической кончиной. Твое имя будет для нас неизгладимым. Твой образ навсегда останется светлым и незабвенным, в священном ореоле кровавого мученического венца.

10. Настоятель Покровского собора в Москве протоиерей И. И. Восторгов. Я совершенно неожиданно для себя получил приглашение выступить сегодня с речью, посвященной памяти почившего митрополита Владимира. При кратком времени, данном мне, думаю, достопочтенное собрание снисходительно отнесется к некоторым, я подчеркиваю это, несколько несвязным наброскам моих мыслей и воспоминаний, относящихся к почившему иерарху, новому священномученику Российской Церкви. Мне трудно говорить сейчас много и связно еще и потому, что ведь ни для кого не тайна, что я давно знал Владыку митрополита и стоял в числе сотрудников его и на Кавказе, и в Москве, не прерывая самого близкого общения с ним до самых последних дней его жизни, я любил его, слишком многим ему был обязан и поэтому, естественно, слишком потрясен его смертью.

Нравственный облик его уже достаточно очерчен предшествующими мне докладчиками. Его православно-церковные воззрения, строгие и неизменные, известны всем. К этой, уже данной ему характеристике, я и прибавлю несколько фактов, сообщений и наблюдений, которые могут иллюстрировать то, что и сегодня, и ранее на Соборе уже доложено было достопочтенному собранию.

Я в первый раз узнал Высокопреосвященного Владимира в Тифлисе, двадцать пять лет тому назад, когда он был там Экзархом Грузии. Я прибыл из соседнего мирного тогда Северного Кавказа молодым еще священником, назначенный законоучителем гимназии в захолустный город Елисаветполь, и только очутившись в Закавказье, я увидел и узнал, в какой напряженной атмосфере приходилось жить и работать Экзарху Грузии. Когда я представился ему в Тифлисе на пути следования к месту службы и был им принят, то я с первого же раза был прямо поражен необычайной простотой и скромностью святителя, который занимал в иерархии столь высокое место и считался, по установившемуся обычаю, уже кандидатом на митрополию. Глубокий провинциал, доселе не выезжавший никуда из небольшого города, где я служил на Северном Кавказе, я был изумлен этой доступностью Владыки и его всесторонней участливостью к моей службе, к моим планам и т. д. От него первого я и получил точные и ценные сведения о новом месте моего служения, получил и советы, в которых у него и тогда, как и всегда доминировал чисто пастырский дух и тон. Помню в тот раз он мне показался человеком очень слабого здоровья, и никогда не думалось, что он так физически окрепнет на родном севере, по переводе в Москву, и будет таким бодрым и моложавым в свои 70 лет до самых последних дней жизни.

Через три года я переведен был на службу в Тифлис. По своему положению, как законоучитель двух огромных гимназий, я стоял совершенно в стороне от всяких административных дел, и только из газет да из отзывов и сообщений сослуживцев и
представителей русского общества в Тифлисе я знал о том, какая ненависть окружала Экзарха, какая царила клевета, направленная против него, и как тяжело было его положение среди грузинского клира. Впоследствии я убедился собственный горьким опытом, что российское прекраснодушие здесь, внутри России, всегда было склонно обвинять в обострении отношений к Экзархам и вообще к представителям русского клира в Грузии только самих русских. Нас всегда обвиняли в том, что мы сгущаем краски в изображении настроения Грузинского клира, что задавленные грузины ищут только справедливого к ним отношения и уважения к их национальным особенностям, что мы отталкиваем их своею грубостью и тупым чванством, что ни о какой автономии и автокефалии грузины не только не помышляют, но и не знают… Здесь сказалось уже тогда, какой жизненный крест Бог судил нести почившему иерарху: полное одиночество. Одинок он был и без поддержки от высшего церковного управления, особенно от держащих власть высших чиновников церковного управления, которые всегда склонны были придавать значение всякой жалобе и сплетне, завезенной на берега Невы каким-либо приезжим грузинским генералом, или самой пустой газетной заметке, вопившей о горделивости и мнимой жестокости русской церковной бюрократии в Закавказье. Сколько я потом видел написанных в этом духе писем К. П. Победоносцева и Саблера, сколько было их запросов с требованиями объяснений, с непременным и неизменным уклоном в одну сторону — в сторону доверия жалобщикам, которые сообщали иногда факты столь несообразные, нелепые и невозможные, что, казалось бы, сразу нужно было видеть, что здесь работает одна злоба и преувеличенное кавказское воображение! Нестяжательность, простота, всем известное трудолюбие, исправность во всем, даже, и по преимуществу, иноческое целомудрие — всё в Экзархе подвергалось заподозриванию и всевозможным клеветническим доносам. И на все надо было отвечать в тяжелом сознании, что там наверху как будто склонны допустить возможность хоть некоторой доли правды во всех этих бесчисленных доносах и изветах.

Сам К. П. Победоносцев совершенно верно выразился в одном таком письме к покойному митрополиту по поводу дел Урмийских: «Русского человека на востоке всегда прежде всего встречает море клеветы». И все-таки, когда это море воздымало свои волны, когда клевета возводилась на представителя русской церковной власти на Кавказе, покойный государственный деятель, вообще не склонный к оптимизму, всегда начинал колебаться. Бывало так, что если пять человек просятся на одно место, а определить можно, конечно, только одного, то прочие четверо считали долгом писать на Экзарха доносы в Синод, и большей частью совершенно без связи с своим делом. Помнятся, один такой туземец принеc жалобу в Синод, в которой, указывая место и точную дату времени, сообщал, что Экзарх на приеме сначала ругал жалобщика, потом долго бил его кулаками, свалил на пол и бил ногами, и затем, «запыхавшись, сам упал на диван…». А несчастный кроткий жалобщик мог только сказать: «Что с Вами, Владыко?».

Экзарх, в объяснение на эту жалобу, ответил, что в то самое время, какое указано в жалобе, он вовсе не был в Тифлисе и в Закавказье, а как раз был в Петрограде, вызванный в Св. Синод, и притом уже несколько месяцев. Победоносцев на объяснении написал: «Ну, это даже и для Кавказа слишком!» И все-таки все подобные истории с жалобами и доносами тянулись без конца… Замечу, кстати, многие из таких именно жалобщиков, беззастенчиво лживых в слове, теперь видные деятели автокефалии. Только теперь, к сожалению, очень поздно, русское церковное общество слишком убедительными фактами поверило и в автокефалию Грузии, и в грубость, дерзость и недобросовестность приемов борьбы грузинских автокефалистов. Укажу еще факты. Помню 1895 год, июнь месяц, митрополит сидел в Синодальной Конторе, рядом с ним за столом — архимандрит Николай (Симонов). Пришел в приемную десять лет назад лишенный сана за воровство и за доказанное гражданским судом участие в разбое бывший священник Колмахелидзе, по делу которого в свое время был следователем архимандрит Николай, тогда еще бывший священником. Десять лет таил Колмахелидзе злобу; теперь он услышал, что архимандрит Николай является кандидатом в епископы. И вот, он избрал день мести. Он вызвал архимандрита из заседания Синодальной Конторы и тут же всадил ему нож в сердце. Владыка Владимир успел принять только последний вздох и благословить несчастного, а когда возвращался в свой дом, рядом с Конторой, то как раз перед его приходом во дворе, в кустах пойман был псаломщик-грузин с кинжалом, готовившийся расправился и с Экзархом. Я видел Владыку Владимира непосредственно после всего происшедшего: это было прямо чудесное спокойствие духа, которое дается только глубокой верой и спокойствием чистой и праведной совести.

И при таких переживаниях Владыка Владимир, как будто никаких неприятностей у него не было, никогда на них не жалуясь, неустанно трудился для паствы. В его трудах красной нитью проходила особая забота о духовном просвещении. Службы, проповедичества, братства, миссионерские вечерни, внебогослужебные собеседования, издательство, расширение церковной печати, вот что главным образом привлекало внимание и заботы Экзарха. В этой-то области мне и пришлось стать к нему впервые близко, потому что, действительно, местных сил в распоряжении Экзарха было мало, и ему пришлось призвать к сотрудничеству законоучителей гимназии. Впоследствии в Москве, и Петрограде богослужение и проповедничество в широком смысле этого слова, просвещение и миссия всегда и неизменно ставились почившим на первый план в его святительском служении и в руководстве клиром. Памятник его просветительных забот — этот Владимирский Епархиальный дом, куда он в 1902 году и приглашал меня на службу из Тифлиса, ставя в обязанность ежедневную службу и непременно ежедневную проповедь. Перевод мой тогда задержался, но в 1906 году, прибыв в Москву, я видел на месте исполнение плана Владыки: здесь, в этом храме, тогда действительно ежедневно все духовенство Москвы по очереди выступало с проповедями за богослужениями.

Из Тифлиса в 1898 году Владыка переведен был на митрополичью кафедру в Москву. Его провожали все необычайно тепло и сердечно; при проводах сказалось, что этот, на вид как будто бы замкнутый человек, как многим казалось, сухой и черствый, был на самом деле человеком нежного любящего сердца и, главное, способен был внушить и к себе горячую любовь.

Через два года после его отъезда из Тифлиса я случайно в июле месяце был в Сергиевом Посаде, где в это время жил митрополит Владимир. Он увидел меня за богослужением и с чрезвычайным радушием пригласил к себе. Вообще, надо сказать, он отличался всегда самым радушным, чисто русским гостеприимством. Тут-то, при свидании, сказалась для меня новая черта в его нравственном облике. Я как бы не узнал в нем даже прежнего простого и доступного Экзарха; так он сделался еще проще, еще скромнее и еще смиреннее. Потом я наблюдал в нем это растущее смирение и растущую скромность по мере возвышения его по ступеням иерархической лестницы. По мере того, как он возвышался в глазах человеков, он смирял себя пред Богом, и это было плодом его сознательной нравственной работы над собой. На такое заключение, говоря по священнической совести, я имею много данных и наблюдений. Вторично меня поразила та же черта в митрополите Владимире, когда я у него был в Петрограде после переезда его туда и назначения первенствующим членом Св. Синода.

Покойный хорошо знал, что перевод его в Петроград, от которого он всеми силами уклонялся и на который согласился только после письма к нему бывшего Государя Императора, был, по его собственному выражению, «началом его конца». С того времени начались его скорби. Они всем известны. Жизнь церковная совсем выбита была из русла, и доселе еще находится в таком же состоянии. При виде развала церковной жизни, особенно после мартовского переворота, Владыка еще больше ушел в себя и готовился в лучшем случае к уходу на покой, для чего и вел не раз переговоры с наместником Троицкой Лавры, но не раз говорил и о близости смерти. Однажды, в связи с таким предчувствием, он рассказал мне следующее. «Когда я, — говорил Владыка, — был посвящен во епископа, то, по обычаю тогдашнего времени, по этому поводу была устроена мной трапеза в Александро-Невской Лавре. Был гостем митрополит Исидор и незадолго перед тем познакомившийся со мной генерал Кирьев — известный славянофил и человек глубоко интересовавшийся церковными делами и вопросами. После обеда мы вышли вместе с генералом. «Сколько Вам лет, Владыко?» — спросил он. Я ответил: «Сорок лет». Генерал вздохнул, задумался и сказал; «Ах, много ужасного увидите Вы в жизни Церкви, если проживете еще хоть двадцать пять лет». Покойный митрополит видел в этих словах своего рода пророчество.

Чтобы показать, как тяжело переживал Владыка скорби Церкви, я вынужден опять возвратиться к тому, что раньше говорил о его сердце. Многим казалось, вследствие его молчаливости и природной застенчивости в слове, что митрополит Владимир — человек сухой и черствый. Это глубокая неправда: он обладал в высокой степени нежным и любящим, впечатлительным сердцем. В 1907 году он посетил больного о. Иоанна Кронштадтского. Здесь в дружеской беседе с о. Иоанном и с редким по душе генералом Н. И. Ивановым, тогдашним комендантом Кронштадта, одновременно с митрополитом, принявшим и мученическую смерть в Киеве, покойный Владыка, открываясь в своей любви к о. Иоанну, как-то невзначай высказался и сетовал, что для него всегда составляет истинное мучение сознавать свое неуменье выражать и проявлять в словах чувства уважения, любви, привязанности к людям. Только школьные его товарищи, особенно семинарские, с которыми до конца дней покойный сохранял самые дружеские и простые отношения, невзирая на разницу общественного положения, знали в покойном эту черту застенчивости и некоторой робости, знали и ценили его сердце. Вообще, это был человек необычайно участливый к чужому страданию. Когда впервые тяжко болел покойный митрополит Антоний Петроградский, которому при полном сознании совершенно воспрещены были всякие занятия и всякое напряжение ума, даже беседы с людьми, я сам был свидетелем, как часто Владыка Владимир даже на загородной прогулке все был около одра больного и часто приговаривал: «Ах, бедненький, бедненький! Что он теперь передумает, перечувствует!… Ведь он знает, что смерть идет. Разве это не напряжение мысли?»

Мало кому ведомо, что покойный был поэт в душе, чрезвычайно любил природу, ценил ее красоты, любил стихи и до старости сам составлял стихотворения. Помню, раз утром, в вагоне, при переезде из Петрограда в Москву, куда он возвращался на пасхальные дни, в бытность еще митрополитом Московским, он признался, что так любит Москву, так рад приезду своему, что всю ночь спал тревожно, и чувства радости и любви к Москве выразил в составленном довольно длинном стихотворении, которое тут же и прочитал нам.

При таком нежном и впечатлительном сердце, естественно, он болезненно переживал события в церковной жизни последнего времени, начиная со дня своего вынужденного перевода в Киев. Эксперименты в церковной жизни митрополита Питирима и Раева, удаление из Синода путем интриги, правление безумного Львова и все, что за сим последовало, кончая событиями в Украине, — все это глубоко потрясало Владыку. Но не будучи по природе человеком активной борьбы, он все более и более уходил, замыкался в себя, молчал и только близким людям жаловался, что остается совершенно одиноким. Тихо и молчаливо он страдал. Думается, не так уж он был и одинок, как ему казалось, что были сочувствующие его строго церковному мировоззрению, но эти-то сочувствующие сами ждали, что именно он, митрополит Владимир, даст клич, соберет их около себя, выступит с ярким протестом. Но он не мог дать того, чего в нем не было. И все же он ушел, справедливо чувствуя себя уже лишним среди новых приспособительных течений жизни, которым он не сочувствовал, и образ его есть не только образ мученика, но и немой воплощенный укор многому и многим… Впрочем, не будем уж говорить об этом!..

За что он убит? Что и кому сделал? Какой борьбой и кого раздражил? Где тайна его страдальческой жизни — жизни русского архиерея, о которой так часто говорят с завистью, как о покойной и приятной, где тайна и его мученической смерти?

Народ наш совершил грех… А грех требует искупления и покаяния. А для искупления прегрешений народа и для побуждения его к покаянию всегда требуется жертва. А в жертву всегда избирается лучшее, а не худшее! Вот где тайна мученичества старца-митрополита. Чистый и честный, церковно настроенный, праведный, смиренный, митрополит Владимир в мученическом подвиге сразу вырос в глазах верующих. Мученичество его станет ведомо теперь всему нашему народу.

И смерть его, такая же, как вся жизнь, без позы и фразы, в том одиночестве, в каком он себя чувствовал всю жизнь, не может пройти бесследно. Она будет искупляющим страданием, призывом и возбудителем к покаянию, о котором теперь так много-много говорят, и которого, к сожалению, еще не видно в русском обществе…

Смерть человека, менее всего причастного к прегрешениям этого образованного общества, столь много и тяжко, и долго грешившего против народа, развязывающего в нем зверя к подавляющего человека и христианина, эта смерть есть воистину жертва за грех. Бог творит Свое дело. Он не карает, а спасает, призывая к покаянию. Если бы только карал, то погибли бы убийцы, а не убитый митрополит.

И мученическая смерть старца-митрополита, человека чистого и цельного, ими же Бог весть судьбами, верим, внесет много в то начинающееся движение покаяния, отрезвления, которое мы все предчувствуем сердцем, которое призываем, и которое одно принесет спасение нашему гибнущему в кровавой и безверной смуте народу.

11. П. Н. Лахостский. После прекрасных речей, обрисовавших с полнотою образ почившего священномученика митрополита Владимира, мне остается сказать очень немного. Нечего говорить. Я сообщу только несколько справок из личных воспоминаний о почившем митрополите Владимире. В течение трех лет — с 23 ноября 1912 года по 23 ноября 1915 года митрополит Владимир был светильником на свещнице Петроградской церкви, и светил он здесь ясным и ласковым духовным светом. Он был настоящим преемником митрополита Антония, стяжавшего всеобщую признательность за стойкость нравственных убеждений и его влияние на управление Русской Церковью. И мы были рады, когда преемником митрополита Антония был назначен митрополит Владимир, которого мы знали, потому что он часто присутствовал в Св. Синоде по званию Экзарха Грузии и митрополита Московского к подолгу проживал в Петрограде. Он посещал наши религиозные собрания на Стремянной. Когда же он стал во главе Петроградской церкви, он стал нашим руководителем. В этом отношении он превзошел митрополита Антония, который в последнее время по болезни не мог уделять нам лишнего времени и внимания. Митрополит Владимир совсем не имел своей личной жизни и своих личных интересов. Весь его интерес заключался в том, чтобы быть на высоте своего архипастырского служения. С утра до вечера он был озабочен тем, чтобы сделать что-нибудь доброе, в особенности для приходского духовенства. Весь день его был заполнен. Например, в праздник Вознесения Господня он совершал литургию в Вознесенской градской церкви, затем отправился в Сергиеву пустынь, откуда в 7 часов 30 минут вернулся в Александро-Невскую Лавру. На Стремянной у нас было собрание. Мы не думали, что Владыка может прибыть к нам, но вот без 15 минут 9 часов прибыл Владыка к нам и оставался до 12 часов. Мы думали, что он утомлен, но он сказал нам, что с удовольствием провел у нас время. Утром следующего дня он опять был за делом и так изо дня в день. Много было сказано и об основных чертах почившего. Смирение было прирожденным даром почившего. Много можно указать примеров этого. Я укажу некоторые. В звании Новгородского викарного епископа митрополит Владимир славился как церковный оратор, но по скромности он не печатал своих проповедей. В звании Самарского епископа он говорил огненные речи при усмирении бунта. Сенатор Кони умолял его прислать несколько таких проповедей. Владыка прислал ему полхлеба, который едят голодающие в Самаре, но своих проповедей не прислал. Митрополит говорил прекрасные речи. С. Г. Рункевич издал его прекрасное слово «Семь слов со креста», и только в последнее время он стал издавать некоторые из своих трудов. Московская Академия почтила почившего званием доктора богословия, но Владыка совсем не надевая докторского креста и стеснялся, когда об этом
упоминали. Члены Собора видели, как он был скромен на Соборе. При открытии Собора он сказал прекрасную речь, в которой призывал нас к единению. Он старался о благоустроении Церкви и ее возвышении. Сам он ни о какой обиде не только не упоминал, но и не давал ничем понять. Отмечу еще необыкновенную незлобивость. Личных врагов у него не было, но как человека твердого, стойкого в своих убеждениях его не любили и клеветали на него даже на страницах церковных органов. Но митрополит относился к недоброжелателям по-христиански. Никого из них не обидел. Странно было слушать и читать обвинения митрополита в черносотенстве, в отсталости, в peтроградстве и все за то, что он был стойко убежденный монархист. Обвинять его в верном служении своему Государю — все равно, что обвинять Керенского в республиканских стремлениях и Ленина в социализме. Владыка много читал и писал. Об этом он постоянно думал, в Петрограде беседовал на Стремянной, в Киеве также участвовал в религиозных чтениях. Я имею от него некоторые рукописи, посвященные церковным вопросам; они будут напечатаны как его посмертные произведения. Замечательно и то, что едва ли не последней книгой, о которой он читал на Стремянной, была книга о Римском Колизее, и сам он сподобился мученического венца. Умер в Киеве на Украине, где начались сепаратистские течения, имевшие целью отделение в церковном отношении. Это очень знаменательно. К началу разделения Великая Россия дала малой России, в искупление вины, кровь мученика, бывшего первосвятителя Киевской церкви. Конечно, эта кровь пролита недаром. Она ясно и с укором говорит всем, стремящимся к разъединению. Не о разъединении нужно думать, а об объединении и воссоздании нашей церковной и государственной жизни.

12. Священник Воскресенской, в Кадашах, церкви Н. И. Смирнов. «Аще и многи пестуны имате о Христе, но не многи отцы». Это слово апостольское имеет ближайшее отношение к приснопамятному новому священномученику митрополиту Владимиру.

Всё его святительское служение было проникнуто отеческой любовью к своей пастве, которой он отдавал все свои богатые дарования, за которую и душу свою положил, как пастырь добрый, самоотверженный служитель Христовой истины.

Моей задачей служит не широкое повествование о Московском периоде священнослужения почившего Владыки, а только воспоминание конкретных фактов, которые довольно ярко характеризуют, как он болел душой и сердцем о верующем народе, как он стремился войти с ним в ближайшее соприкосновение, как он отечески любовно шел навстречу всем религиозным порывам народной души.

26 октября 1909 года я обратился к Высокопреосвященнейшему митрополиту Владимиру за благословением начать служение молебнов в вечернее время в чайных заведениях, расположенных в нашем приходе и посещаемых по преимуществу извозчиками и разносчиками. Владыка очень заинтересовался этим делом, подробно ознакомился с моим планом действий и с большой готовностью, преподавши благословение, обещал архипастырскую поддержку. Служение молебнов в чайных сопровождалось общим пением и положило начало нашему общенародному церковному пению. Когда Владыка узнал о таких результатах благого почина, то был очень рад и пожелал лично присутствовать на наших спевках. 11 августа 1911 года он посетил нашу спевку и только случайно не пришлось ему приехать в народную чайную, так как только с этого дня спевки были перенесены во храм. Владыка приехал уже во время спевки. Народный хор стройно и вдохновенно звучал.

Вид простецов-тружеников — участников хора, видимо, глубоко тронул любвеобильного архипастыря. Он сел на клиросе, сам пел с народом и умиленным взором окидывал поющих. Свои чувства он затем высказал в задушевном архипастырском наставлении и благодарил народ за его ревность к святому делу.

Обласканный и ободренный вниманием архипастыря, народ со слезами на глазах провожал доброго Владыку и долго вспоминал эти радостные минуты своего сыновнего единения с духовным отцом-архипастырем. На другой день Владыка прислал пожертвование в 50 рублей на покупку книг для общенародного хора.

22 августа того же года Владыка благословил совершить богослужение в храме Христа Спасителя при общенародном пении богомольцев. Храм был полон молящихся. Грандиозный хор стройно исполнил все положенные песнопения. По окончании литургии Владыка отечески беседовал с народом, благодарил его за пение и призывал Божие благословение на дальнейшие труды. Архипастырское единение с паствой в священнослужении и задушевная беседа так тронули богомольцев, что они в простоте своего сердца говорили: «Кто мы такие, а как Владыка нас благодарил, как ласково с нами беседовал».

Было и много еще подобных чудных моментов, в которых ярко отпечатывались глубокая заботливость и попечение почившего Владыки о народной душе и его отзывчивость к духовным народным нуждам. Мы о них упоминать не будем, чтобы не утруждать вашего внимания, но не можем пройти молчанием следующего обстоятельства, которое остается вечно памятным в благодарных народных сердцах.

В 1913 году из Москвы отправилось большое паломничество, в количестве 614 человек, для поклонения Валаамским угодникам. Богомольцы останавливались и в Петрограде, чтобы совершить поклонение местным святыням. Владыка Владимир с особенной отеческой любовью встретил Московских богомольцев. На священнослужение в Александро-Невской Лавре 23 июня, которое должно было совершаться при общем пении паломников, он пригласил многих интересующихся этим жителей Петрограда.

Несмотря на обширность лаврского храма, он был переполнен богомольцами. Торжественно совершалась служба; с особым захватывающим сердце чувством, с особым усердием пели паломники, и мощные звуки общенародного хора разносились по всем уголкам необъятного собора. Видимо было, что и Владыка был растроган, что обнаружилось в его отеческой беседе, с которой он обратился к нам по окончании литургии. Вечно памятными останутся его слова. «Родные мои, — со слезами на глазах говорил Владыка, — как рад я вас видеть, как приятно было мне молиться с вами, звуки вашего пения перенесли меня в дорогую Москву, где прошла лучшая пора моей жизни, которую я так полюбил и с которой мне было так больно расставаться. И вы были моей паствой, и вы были моими детьми, и за ваши души Господь спросит с меня ответ, когда я предстану Его Престолу. Может быть, я не все сделал, что должен был сделать для вашего руководства; может быть, я не радел о вас, может быть, сейчас уже в последний раз я вижусь с вами и снова встречусь только в загробном мире, так прошу вас, усердно прошу, помолитесь, помолитесь за меня» Сердце дрогнуло, сжалось от этих слов. Склонивши колена, стояли паломники, и слезы глубокой благодарности орошали их умиленные лица. Как приятно было слышать эту отеческую речь… Как располагала она наши сердца к любвеобильному архипастырю, каким близким, родным он стал нам и как усердно мы молились, просили Бога, чтобы Он укрепил нашего доброго Владыку на ответственном его служении Церкви. Как ярко здесь сказалась глубокая связь архипастыря с паствой и как плодотворно было это взаимообщение. На прощание, в залог любви и молитвенной памяти, Владыка благословил нас иконой Святой Троицы. В монастырской трапезной был предложен всем паломникам радушный обед, за которым раздавались на память от Владыки разные его сочинения. Когда мы принесли благодарность гостеприимству архипастыря и снялись с ним на фотографии, он последний раз благословил нас с балкона своих покоев и дрожащим от волнения голосом сказал: «Передайте поклон дорогой Москве».

Вот всё, что хотел я сказать об отношении почившего дорогого архипастыря к простому народу, к его религиозным нуждам, к его духовным порывам. И эта краткая характеристика дает нам живой образ архипастыря, многопопечительного, любвеобильного, воистину отца вверенных Богом ему духовных чад, за благо которых он так мужественно и непостыдно отдал свою драгоценную для всех нас жизнь.

Да будет намять о нем в сердцах народных ярким лучом, освещающим дорогу к истине и правде и вечным радостям в Царстве Небесном.

13. Архиепископ Кишиневский Анастасий. Во исполнение Определения Священного Собора Религиозно-Просветительное Совещание при Соборе имеет долг представить ряд выработанных им мероприятий, направленных к увековечению памяти мученически скончавшегося митрополита Владимира.

1. Совершить в субботу на Сырной Седмице повсеместно в Храмах торжественное молитвенное поминовение почившего митрополита Киевского Владимира, ввиду исполняющегося 5 сего марта сорокового дня кончины, с произнесением соответствующих поучений, в коих должно быть выяснено высокое значение для Церкви его пастырского подвига, увенчанного мученической кончиной.

2. Установить на вечные времена нарочитое церковное поминовение почившего святителя 25 января в день его кончины.

3. Поместить портрет митрополита Владимира в созданном им и носящем его имя Московском Епархиальном Доме.

4. Издать подробное жизнеописание почившего архипастыря и краткий листок с изложением обстоятельств его жизни и мученической кончины для распространения в народе.

5. Образовать особый фонд имени мученически скончавшегося митрополита Владимира с обращением его на следующие цели:

I) на сооружение часовни на месте убиения митрополита Владимира;

II) на образование капитала для выдачи из него пособия семьям священнослужителей, убиенных за веру и Отечество в дни настоящего лихолетия;

III) на построение в Москве рабочего дома имени митрополита Владимира, который бы стал духовным очагом для трудящихся, источником христианского света и тепла, местом их нравственного отдохновения и послужил бы образцом для других учреждений подобного рода.

14. Заседание закрыто в 8 часов вечера.